Лиана Алавердова ©
Мальчик с мечом деревянным
Рассказ сестры пережившей самоубийство брата
К оглавлению>> Предисловие>> Следующая глава>>
И живые позавидуют мертвым…
И живые позавидуют мертвым…
Он был мой Север, Юг, мой Запад, мой Восток,
Мой шестидневный труд, мой выходной восторг,
Слова и их мотив, местоимений сплав.
Любви, считал я, нет конца.
Я был не прав.
Иосиф Бродский. Из У.Х. Одена.
Месяцы и возможно годы уйдут на то,
чтоб память и сознание собрали детали в единую картину
и таким образом изучили и осознали полную степень потери.
Марк Твен. Автобиография.
(Эти слова, написанные великим писателем,
написаны по поводу смерти его дочери, Сюзи – Прим. Автора)
Когда погиб ваш близкий человек…
Всякая смерть близкого, любимого человека – это горе. Но то, что испытывают люди, потерявшие своих родных и близких от самоубийства – это чувство обвала и катастрофы, помноженные на огромную невыносимую боль. Знаменитая исследовательница и врач Элизабет Кюблер-Росс, автор книги «О смерти и умирании» (67), совершив переворот в своей области, оказала огромное влияние на американскую психологию и психотерапию. Она впервые заинтересовалась психологическим состоянием умирающих больных и впервые описала череду сменяющихся эмоций, связанных со смертью и умиранием.
Доктор Кюблер-Росс считала, что эти чувства применимы не только к людям, которым поставлен диагноз смертельного заболевания и умирающим, но и ко всем катастрофическим событиям в жизни человека: потеря свободы, развод, бесплодие. В дальнейшем американская психиатрия распространила эти чувства и на семьи, переживающие потерю близких. Ряд исследователей замечает, что неверно думать, будто эти эмоциональные состояния в полном объеме присутствуют у всех и каждого, как и то, что они сменяют друг друга в некоей зафиксированной последовательности:
шок, отрицание, вина, гнев, депрессия и отчаяние. Принятие.
Шок
Это первая стадия, которая перемежается с чувством неверия и омертвения. Обрушившийся кошмар кажется нереальным. У многих происходит эмоциональная немота. Некоторые не могут оправиться от этого долгие годы, переживая то, что называется по-английски Post Traumatic Stress Disorder, a Пост-Травматическое Расстройство психики (или как еще можно назвать Пост-травматический синдром), присущее многочисленным ветеранам войны, вернувшимся домой, когда пережитое снится по ночам, приходит в виде кошмаров, предстает перед мысленным взором так, как будто это проиходит сейчас. Особенно сильны вероятность этого расстройства для того, кто первым обнаруживает труп или является свидетелем самоубийства.Мои родители спали, когда Вадик бросился с балкона. Как оказалось, кто-то из жильцов дома, проходя глубокой ночью мимо, заметил лежащее тело.
Позвонили в полицию. Моих родителей разбудил стук в дверь. Увидев полицейских, родители растерялись. «Вы живете одни?» «Нет, с сыном». «Где Ваш сын?» «Он спит…» -Мама,…в полной уверенности,…открывает дверь в спальню и видит пустую кровать. «Что с ним???» Полицейские стремительно идут к балкону. Тут папа увидел тапочки Вадика. «Надя, он бросился!!!» Можно ли это забыть? То, что мои родители не тронулись рассудком и не последовали за моим братом, – это нам просто всем повезло…Вот что пишет близкий человек, обнаруживший труп любимого. «Ни слова, ни красноречивые описания не могут передать те чувства, которые сотрясали меня, когда я держала холодное серое тело своего возлюбленного. Только тот, кто пережил подобную трагедию, знает о том шоке, гневе и агонии, которые швырнули меня на колени после того, как я обнаружила труп. Я слышала, что я ору: «Нет, Боже, нет!» Я молила Господа пробудить меня от этого кошмара. Никогда я не чувствовала себя столь одинокой. Я раскачивалась и плакала, когда я держала безжизненное тело лучшего друга, которого мне довелось узнать за свою жизнь». (68)
Марк Твен, узнав о смерти дочери Джин, ощутил, по его признанию то, что чувствует солдат, сраженный пулей в живот. Шок проявляет себя по-разному. Я уже писала об эмоциональной немоте. Вот свидетельство очевидца. «В первые дни после моих утрат я помню, что я держала себя под контролем. У меня были сухие глаза во время похорон. Я даже написала надгробную речь. Приветствуя других, я помнила тех, кто праздновал дни рождения и юбилеи. Судя по внешнему виду, я была морем сдержанности и спокойствия.Тем не менее я знаю о том, как я себя вела, со слов окружающих. Я не могу вспомнить никаких деталей. Произошедшее тогда либо покрыто туманом, либо полностью отсутствует в сознании.
Я перенесла все с такой выдержкой из-за шока, а не силы. Шок держал и провел меня сквозь часы и ритуалы. Но внутри меня была огромная пустота. То, что другим представлялось силой, было бумажным фасадом. Все мне казалось нереальным и очень мало отмечалось в сознании. Я двигалась, как во сне». (69)
Чувство нереальности происходящего, дурного сна и вообще чувство иллюзорности жизни – все это мне знакомо, все это я пережила на себе. Мир перевернулся и ничего больше не имело значения.
Отрицание.
Как больной со смертельным диагнозом не может поверить в то, что преподнесла ему судьба: «Это не может случиться со мной! Я чувствую себя прекрасно!», так и в момент, когда многие сталкиваются с фактом самоубийства их родных и близких, они не могут в это поверить, отрицают. Многие настаивают, что это не могло быть самоубийство. Что это убийство. Что их близкий человек никогда бы не подумал покончить с собой. Есть люди, которые проживают в состоянии отрицания всю жизнь, не желая поверить в произошедшее с ними. Так, например, смерть 20-летней супер модели Светланы Коршуновой, погибшей от падения из окна многоэтажного дома в Манхэттене в 2008 г., вызвала мощную реакцию отрицания у ее матери, которая не хотела поверить, что ее дочь могла захотеть покончить с собой.
По убеждению многих исследователей, статистика самоубийств занижена во всех странах, поскольку родные и близкие не хотят поверить зачастую в факт самоубийства и представляют прозошедшее несчастным случаем. Часто и в самом деле нелегко определить причину гибели: передозировка наркотиков или снотворных препаратов, машина врезалась в столб или дерево, кто-то лез на рожон и с оружием угрожал полицейскому (этот вид самоубийства и характеризуется как самоубийство с помощью полицейского) и другие неясные случаи. В одном из проводимых исследований, когда интервьюировали родителей покончивших самоубийством молодых людей, почти во всех ответах в той или иной форме присутствовало отрицание. «Большинство родителей отрицали средства совершенного суицида. Это был всегда несчастный случай: она упала или он просто чистил ружье. Одна родительница призналась: «Я чувствую стыд», потому что ее сын совершил самоубийство. Отрицание смерти как самоубийства было вызвано усилием родителей отстранить себя от того, что они называли «бесчестьем», которое самоубийство приносит на их имя и семью. На глубоком психодинамическом уровне они отрицали свою вовлеченность, иногда реальную, а иногда воображаемую. Эти родители просто считали смерть случайностью или убийством и придерживались этого мнения на протяжении восемнадцати месяцев с момента гибели и в продолжение всего исследования». (70)
У нас не было никаких сомнений в том, что палач и жертва соединились в одном лице, в лице моего брата. Мы не могли отрицать очевидное. Начиная со страшного момента, когда я узнала о том, что сделал мой брат, и до сегодняшнего дня я распутываю клубок его душевных терзаний и его судьбы…
Вина.
Людей теряют только раз
И, след теряя, не находят
А человек гостит у вас,
Прощается и в ночь уходит.
А если он уходит днем,
Он все равно от вас уходит.
Давай сейчас его вернем,
Пока он площадь переходит.
Г. Шпаликов
Это чувство исходит из той предпосылки, что мы могли бы повлиять на будущее и изменить его ход, что мы ответственны за решения, которые принимают наши близкие люди. Не надо преувеличивать степень своего влияния на судьбы других людей и на их решения.После гибели моего брата я неустанно внушала своим родителям, что мы действовали всегда, исходя из наших лучших побуждений, в том числе и по отношению к моему брату, и если мы иногда и поступали неправильно, то ошибаться – это человеческое качество, а мы люди. Мы просто люди. Мы не обладали даром предвидения, и никому из нас в голову не приходило, что мой брат может решиться на подобное. К сожалению, как я ни старалась, мой брат в глазах моих родителей, особенно матери, оставался ребенком, нуждавшимся в защите. «Если бы я с ним поговорила, если бы ты, если б отец… Как я его не уберегла?» – эти вопросы сопровождают меня уже пять лет. Их задает моя мать, их задаю себе я сама, что греха таить, при всем моем теперешнем знании о самоубийстве и его причинах, чувство вины будет со мной всегда, хотя в гораздо более смягченном варианте, чем если бы я ничего не знала и не писала бы этой книги.
Джоэль Ротшильд, у которой любимый человек покончил с собой, вспоминает: «После самоубийства моего возлюбленного друга Альберта мои страдания были уникальными. Я считала, что его смерть – это полное отвержение меня. Меня переполняло мучительное чувство вины в том, что я не была достаточно хороша, что я не верила и не любила его до такой степени, чтобы он мог поделиться со мной своими страданиями. Я думала, что я могла и что это было в моих силах – спасти его». (71)Не думайте о том, что окружающие вас осуждают. Главное – перестаньте казнить себя сами. Окружающие в большинстве своем понимают, что вы не виновны в гибели вашего близкого человека.
Джефри Джэксон приводит истории двух молодых женщин, покончивших с собой после долгих лет борьбы с депрессией. Мать одной насильно определила свою дочь в психиатрическую лечебницу, мать другой отказывалась поместить свою дочь в больницу. В результате дочери покончили с собой, и каждая мать обвиняла себя в том, что она не сделала то, что сделала другая. (72)
Матери и отцы, братья и сестры, жены и мужья, словом, все до единого, кого коснулась трагедия и кто так или иначе соприкасался с погибшим, начинают себя вопрошать, что они не сделали или сделали не так, как надо, как они бы могли изменить ход страшных событий. Говорят, что муки того, кто покончил с собой, кончаются с его гибелью, но зато начинаются нескончаемые муки оставшихся в живых. Начинается процесс самоистязания, вопросы к самим себе, грызущее и разъедающее душу чувство вины, которое является одной из причин, почему родные и близкие самоубийц сразу попадают в группу риска.
В нашей семье не было отрицания факта свершившегося. Ни у кого не было сомнений, что произошедшее было целиком и полностью задумано и осуществлено моим братом, палачом и жертвой в одном лице. Но сколько потом мы винили и продолжаем винить самих себя, как долго вспоминали мельчайшие детали в отношении тех, кто не помог ему, не подсказал. «Как мы не догадались о том, что он задумал?!», «Как мог его друг, врач, не предупредить о том, что Вадик может повторить попытку самоубийства?!», «Как я могла не прибежать к нему поговорить, зная, что он находится в ужасном состоянии?», «Зачем я сказала ему это, зачем не сказала то?!», «Зачем папа с ним почти не разговаривал?!», «Зачем дядя наговорил всяких ненужных вещей?», «Зачем бывшая жена брата сказала ему, что он всем приносит только зло?» и т.д. и т.п.
Вот что писал товарищ Вадика после того, как погиб мой брат:
А помнить, Вадика я всегда помню, у меня много фотографий, где мы вместе: и в Баку, и в Москве, на пляже, на Арбате. И всегда, как посмотрю, – защемит, и думаю: зачем, зачем, зачем… Если бы почувствовал, побежал бы звонить, писать, что-то делать, чтобы такого не произошло, но не исправить, Ведь в письмах, наоборот, больше просил поддержки я, спрашивал, жаловался на что-то. А по телефону накатывала такая радость, что и поговорить не получалось. Как он радовался, когда он звонил 31 января, пусть невпопад… Теперь понимаю, что надо было и писать больше, и звонить чаще, чаще, но мы стеснялись открываться, раскрывать свои чувства. А любил он нас всех, но стеснялся, был добрым и прощал, стеснялся открыть свою доброту и ласковость.
Суицидальная личность обладает искаженным взглядом на действительность. То, что нам представляется разрешимым, видится им совсем по-другому, как проблемы, не имеющие выхода. Как мудро заметил некто, самоубийство – это окончательное решение временных проблем. И в этой связи мало что могут объяснить записки, оставленные своим близким. Чаще всего они просят никого не винить в их смерти, утверждают, что все безнадежно, что нет иного выхода, то есть добавляют еще больше тумана в оглоушенное сознание родни. Эдвин Шнейдман, изучивший буквально тысячи записок, оставленных самоубийцами или теми, кто покушался на свою жизнь, пишет, что в ряде записок можно явно выявить следующие чувства: ненависти к себе или другим, любви, стыда, страха перед наступающим приступом безумия (вспомним письмо, оставленное Вирджинией Вульф), или чувство, что окружающим будет лучше без них, т.е. обсуждаемое ранее чувство обузы. (73)
В большинстве случаев вообще никаких записок не остается. По статистике, записки оставляют в одном случае из пяти (74) И это понятно: мозг человек, глубоко погруженного в депрессию, не функционирует на прежнем уровне. Мой брат, как я писала, сказал мне незадолго до происшедшего, что он даже анкету заполнить не в состоянии, после чего я забила тревогу, и мы хотели его повести к психиатру, но он отказался. По воспоминаниям Лидии Чуковской, Марина Цветаева незадолго до гибели сказала: «Вы не можете себе представить, до какой степени я беспомощна. Я раньше умела писать стихи, но теперь разучилась» («Разучилась писать стихи, – подумала я, и – это, наверное, ей только кажется. Но все равно – дело плохо. Так было с Блоком… незадолго до смерти»). (75)…
Мы можем сколько угодно обвинять себя, но факт остается фактом, что люди, покончившие с собой, сделали этот выбор самостоятельно. Хотя, надо добавить, что о выборе можно тут говорить не в полном смысле слова, так как сознание страдальцев было искажено, и они неадекватно воспринимали реальность.
Гнев
«Это несправедливо!» «Я не смогу смириться с этим!» «Почему это случилось именно со мной?!» «Как Бог мог допустить?!» Это гнев на судьбу, на Бога, на врачей или психотерапевтов, на близких, на себя, на умершего, на все и на вся.«Гнев может быть немедленной реакцией, но он тоже играет необходимую роль в скорби об умершем. Выжившие часто боятся сердиться на своих любимых, боясь, что если они начнут, то не смогут остановиться, что они ранят себя и других и что другие будут думать, что они слабые или ненормальные. Сердиться на умершего кажется предательством, тем не менее они сердились на него, когда он или она были живы. Это нормально выражать гнев подобающим образом. Гнев не означает, что любовь окончена. Он означает, что выжившие глубоко скорбят, что их любимый не с ними». (76)
Гнев может быть обращен и на друзей, пытающихся помочь, но делающих это неуклюже, и даже самые невинные замечания могут причинить боль и рассердить горюющего. Когда Пола Д’Aрсу потеряла мужи и 22-месячную дочь в результате аварии, она «сердилась на женщин, которые были замужем и жаловались на своих мужей, не осознавая того, что они имели. Я сердилась на семьи, которые были не затронуты, в отличие от моей. Я ненавидела всех, кто имел то, что я потеряла. А затем те самые мысли, такие трудные, заставили меня спуститься еще на одну ступень ниже. Они заставили меня ненавидеть самое себя. «Что я за озлобленный человек, чтоб иметь такие мысли? – рассуждала я. – Посмотри на себя. Ты полная развалина». (77)
Я покривила бы душой, если б сказала, что мы избежали вполне понятных чувств гнева, досады, обиды, раздражения, какого-то ожесточения против судьбы, против моего брата, против недалеких и неумных замечаний некоторых окружающих. «Как он мог нас бросить? Как мог оставить старых родителей? Он, наверное, был ужасный человек! Он меня ни в грош не ставил и даже не попрощался со мной! Ему никто не был нужен! Он нас не любил…» Все эти чувства и восклицания были продиктованы нашим горем и были по существу несправедливы. При чем здесь мы? Он мучился один со своими внутренними демонами и погиб один…
Депрессия и отчаяние
Печаль, чувство поражения и безнадежности часто овладевают человеком, пережившим утрату. Скорбь и горе отравляют его существование. Тут нет календаря, по которому скорбь должна отпустить. Тот срок, который годится для одних, не подходит для других.Я помню, как я ложилась и вставала с мыслью о брате. Такое состояние продолжалось довольно долго. Слезы лились по всякому ничтожному поводу. Когда я пришла утешать соседку, у которой внезапно умер муж, то плакала я, а соседка сидела с сухими глазами, и я виновато ей объясняла, что недавно погиб мой брат. То же самое повторилось, когда я позвонила выразить соболезнование своей бывшей начальнице, у которой умерла сестра. Состояние глубокого горя и печали, в которое погрузилась наша семья – об это невозможно рассказать. Слабое представление об этом могут дать мои стихи, посвященные брату. В то же самое время надо различать чувство горя, что совершенно естественно и натурально, и состояние депрессии (см. Подробное описание депрессии выше). До сих пор горюют мои родители, и их горе останется с ними до конца. Моя забота – скрашивать их существование, хотя никогда один ребенок не заполнит в их сердцах того места, которое занимали мы вдвоем.
Вот, что пишет Айрис Болтон, автор книги «Мой сын, мой сын…», которая, сама будучи психотерапевтом и многодетной матерью, испытала потерю молодого талантливого сына, покончившего с собой: «Я чувствовала шок, замешательство, я была ошеломлена. Я чувствовала себя виновной и в ответе за происшедшее. «Это, должно быть, моя вина» – говорила я . «Это мое поражение. Должно быть, я плохая». Я чувствовала себя отвергнутой, что вело к жалости к самой себе. «Он предпочел смерть жизни со мной», можно описать и так. Чувство отверженности вело к вопросу: «Почему именно я, Господи? Что я сделала, чтобы заслужить это?» Я чувствовала гнев, огромный и всепоглощающий. Я была сердита на Бога, на себя и в конце концов на своего сына. Иногда я даже чувствовала себя виноватой за то, что я была так зла. Чувство неотвратимой несправедливости преследовало меня. Я чувствовала стыд. Я спрашивала себя: «Что, должно быть, мои друзья думают обо мне и о нашей семье? Как могу я снова видеться с ними? Это так унизительно».
Я чувствовала себя изолированной, даже в окружении людей…. Я чувствовала себя беспомощной, слабой и безжизненной . «Я не могу отменить смерть моего сына» – думала я. «Я не могу начать жизнь заново и не могу справиться с этим горем».Я чувствовала себя беспомощной, депрессивной и была готова покончить с собой. Боль становится глубже и глубже. «Я не могу так продолжать. Я хочу умереть». (78)
Слезы, крики, гневливые вспышки, потеря сознания – эти реакции могут сопровождать скорбящих, повторяться в разное время. Люди чувствуют, что сходят с ума, что теряют контроль над собой. Кто-то постарается избегать тех, кто им напоминает о трагедии, кто-то замкнется и не захочет никого видеть, кто-то будет видеть кошмары по ночам или видеть произошедшую трагедию, как наяву, кто-то потеряет интерес к жизни, кто-то будет конфликтовать с близкими. Все горюют по-разному и надо понимать и стараться бережнее относиться друг к другу, не осуждая никого за якобы странное проявление скорби. Чувства нельзя игнорировать, они нуждаются в том, чтобы быть излитыми, признанными окружающими, люди нуждаются, чтобы их поддержали в горе.
Стигма: отрицание факта самоубийства в семье
Я уже писала выше о том, что во многих семьях стараются отрицать, скрыть факт самоубийства, и поэтому зачастую статистика, касающаяся суицида, занижена. Некоторые искренно отрицают и не хотят верить в то, что произошло. Ведь в глазах жены признать случившееся значило бы то, что муж ее бросил; для матери – что она оказалась не нужна собственному сыну, что страшно унизительно. Это бы означало, как полагают участники трагедии, признать перед всем миром свою несостоятельность и поражение, что, конечно же, в 99% случаях совершенно неверно и далеко от реальности, но сами чувства от этого не перестают существовать.Поэтому не удивительно, что некоторые семьи объявляют словно «заговор молчания» и не хотят обсуждать ни между собой, ни с кем бы то ни было произошедшую с ними катастрофу. Бывали случаи, когда много лет спустя, словно вырвавшийся пар из бутылки, лились признания людей, мучивших и терзавших себя всю жизнь этим стоически упорным и никому не нужным молчанием. Когда я решилась наконец пойти в группу поддержки, организованную для тех, чьи близкие покончили с собой, под эгидой общества «Добрые Самаритяне», то в ней были люди, которые сознавалась, как им было тяжело носить в себе и никому не раскрывать свои переживания по поводу кончины близких. Некоторые годами молчали и мучились, мучились и молчали…
«С того момента, как мы узнали о смерти нашей дочери, я поняла, что слово «самоубийство» обладает властью стереть ее жизнь, высветив ее смерть неоновыми буквами в мозгах ее друзей и коллег. В первые дни безутешного горя у меня бродила мысль о том, чтоб никому не говорить о ее смерти, чтоб она оставалась живой в мыслях тех, кто знал ее, забывая, что я уже оповестила нашу семью и близких друзей. Это было сказочное пожелание, придуманное мной, чтоб хоть на мгновение исчезнуть из немыслимой реальности ее смерти. Если никто не признает ее смерть, будет ли она жива?Моя фантазия исчезла в холодном свете последующих дней. Я знала, что мы никогда не обесчестим память Ронды, скрыв ее самоубийство. Я написала письмо друзьям и родственникам, сообщая им о событиях, приведших к ее смерти. Я надеялась, что мое письмо утихомирит неизбежные слухи тем, что открыто признает ее депрессию и ее решение покончить с собой. Я умоляла их говорить с нами о ней часто и открыто; поступить противоположным образом значило бы отрицать ее существование.В своей откровенной книге «Раскрывая секреты» великий теолог Фредерик Бакнер описывает самоубийство своего отца, происшедшее, когда автор был еще ребенком. Заговор молчания, навязанный Фредерику и его брату, наложил глубокий отпечаток на его развитие и отношения с членами семьи. «Мы больны, как и наши секреты», – заключает Фредерик….
Джойс Эндрюс в статье «Самоубийство: как мы говорим о нем?» пишет: «Мы, чьи дети забрали свои жизни, должны сделать все возможное, чтоб избавиться от секретности и клейма, которые окружают их смерти. Если мы позволим этому сохраниться, то мы тем самым приуменьшим значение жизни наших детей. Они заслуживают большего». (79)
К сожалению, страх перед осуждением окружающих не всегда бывает необоснованным. Иногда родные и близкие покойного сталкиваются с шушуканьем за их спинами, молчаливым или явным неодобрением по поводу их поведения и обвинениями в их адрес. Такое поведение по отношению к людями, переживающим подобное горе, просто бесчеловечно. Они и так казнят себя каждый день!Наша семья всегда была очень открытая и откровенная по характеру и поэтому скрыть и замолчать трагедию подобного масштаба было невозможно для нас с самого начала. Это не значит, что теперь, по прошествии лет, мы готовы всем и каждому рассказывать о том, что произошло. Если незнакомые люди спрашивают мою маму, сколько у нее детей, она зачастую упоминает только меня. Слишком больно и не нужно говорить незнакомцам о том, что ни объяснить, ни до конца понять невозможно.
У мамы сразу после самоубийства Вадика была мысль о том, чтобы скрыть правду от моих детей, но теперь, по прошествии времени, я не представляю, как это было бы возможно. Мы все время говорили о нем, с детьми и без детей, и, я думаю, это правильно и это самое лучшее, что можно посоветовать тем, кто мучается от боли утраты. Людям надо говорить о своем горе и плакать столько, сколько они хотят. Нужно дать им возможность рассуждать и думать на эту тему, сколько они хотят. Никакие советы типа «не думай об этом» не помогают, а только раздражают. Сужу по собственному опыту. Меня раздражали не только эти советы, но даже счастливая готовность некоторых друзей и знакомых перейти на «безопасный» предмет разговора. То чувство облегчения, которое я читала на некоторых лицах, мне было неприятно, как бы абсурдны ни были мои собственные ощущения.После того как мой брат убил себя, я каждый день говорила с моими родителями, особенно с мамой, когда мы встречались или по телефону. Прошло почти пять лет, и теперь ясно, что мы навсегда оказались искалеченными нашей трагедией. Ни наша семья, ни наши отношения не будут прежними, ничто и никто уже не восстановит прежнего мира и прежних нас.Что для меня значила смерть брата
Про свои чувства говорить трудно, это была целая буря, истрепавшая и истерзавшая. Там была и обида на брата (как же, бросил меня и оставил одну доживать свои дни с грузом забот и тягот, с ответственностью за близких), и злость на себя как на полную идиотку, не видевшую очевидного, безграмотную дуру, не сумевшую помочь единственному брату, и недовольство и родителями и мужем, что не сумели подобрать ключи к сердцу моего любимого брата, и боль и жалость к брату, испытывавшему явно перед смертью нечеловеческие муки, раз он решился на такое, и чувство нереальности и абсурдности происходящего, то чувство, о котором, наверное, писал Вадик в одном из своих писем «Сердце вырвано».
Удивительно, но годы спустя, я наткнулась на стихотворение известного поэта, друга Сергея Есенина, Анатолия Мариенгофа из рукописного сборника «После этого». «После этого» означало после трагедии, постигшей семью Мариенгофа, когда его единственный, любимый умный одаренный 17-ти летний сын покончил с собой.
там место не открытое
над белой вазой клен
душа моя зарыта там
где сын мой погребен
все конечно
отказано
волненью горьких лет
ведь я лежу под вазою
гуляя по земле
Ничего не зная об этом стихотворении, я написала строки «душа моя зарыта там, где мой брат», которые абсолютно аутентично передавали мое мироощущение вне всякой связи со стихами Мариенгофа, о которых мне тогда не было ничего известно. О трагедии Анатолии Мариенгофа мне рассказал позднее писатель Владимир Соловьев, которому я дала прочесть свои стихи о Вадике.
Где-то я прочла, что для брата или сестры смерть сестры или брата противоречит всему сложившемуся в их сознании миропорядку, при котором наши братья и сестры живут на этой земле, пока мы живы. Они, помимо мужей и жен, наши естественные спутники, данные нам Богом и родителями. Дико и неестественно терять их на любом отрезке жизненного пути, но особенно страшно, если эта потеря происходит при обстоятельствах, подобных нашим…
После смерти Вадика у меня было абсурдное чувство, что он присутствует везде, что его душа/дух где-то рядом и наблюдает за всеми моими действиями, одобряя или осуждая их. Птица ли сядет рядом, бабочка ли вспорхнет – все казалось вестью о нем, каким-то Знаком, означающим его незримое присутствие.Чувство физической боли. Ощущение, что тебе дали под дых, ударили по самому больному и сокровенному. Я читала, что люди, потерявшие близких, чаще жалуются на физическую боль, словно ощущают симптомы болезни. Врачи знают об этой закономерности и не удивляются. Я тоже, помню, ходила к врачу и жаловалась на боли в области сердца. Была ли это боль физической или метафизической? Скорее второе, чем первое. Я всегда любила своего брата, но до момента потери я никогда в такой острой степени не чувствовала, как он мне необходим, какое это было счастье знать, что у меня есть брат, как важно было его физическое присутствие в мире, пусть и не рядом со мной.
Кто-то заметил, что только братья и сестры понимают, что такое жить в определенной семье, только они объединены общим прошлым и имеют богатство воспоминаний, которые никто в мире не сможет разделить и понять. Чувство братской и сестринской любви для меня – святое чувство. Это любовь в чистом виде – просто чувство близости и желание добра родному тебе существу. Я не сомневаюсь, что мой брат меня любил, как и я любила и продолжаю любить его. В одной из книг о горе и прощании с близкими я прочла, что наши отношения не кончаются со смертью наших любимых людей. Мой брат навсегда будет со мной. Мой любимый, мой единственный, мой Маленький принц. Когда после смерти брата я не знала, как мне утешить горюющих родителей, мы пошли однажды с мамой в городской оперной театр и там прослушали великолепную постановку «Маленького принца». Надо ли добавлять, что мы облились слезами после спектакля…
Мне казалось абсурдом то, что случилось, дурным сном, который, казалось, может окончиться и все восстановится, как было. Мне было досадно, что он погиб и теперь теперь лишил меня возможности капитуляции перед жизнью, приковал меня, словно Сизифа, к своей доле, и что отныне я обречена стареть, болеть, переносить утраты, а он навеки останется молодым и не знающим ни о чем плохом, что может принести будущее.У меня было намечено выступление в одной из бруклинских библиотек, которое должно было состояться через несколько дней после гибели Вадика. Конечно же, это выступление было отменено.
Однажды я увидела Вадика во сне, за праздничным столом. Отведя его в сторону, буквально наподобие церковника, клеймящего грех, я заявила: «Ты это сделал». Проснувшись, я покаянно осознала, что ни вопроса я ему не задала, ни прощения не попросила, а только, как прокурор, перстом указующим заклеймила, как в детстве, когда я, солидаризуясь с родителями, обвиняла его в проступках и негодовала…
Недавно мама видела его во сне и спросила, почему он резал себе вены в Израиле. Вадик ей ничего не ответил…Смерть Вадика навеки изменила мое отношение к смерти и личным утратам. Я стала лучше понимать других, страдающих от потери близких. Я с ужасом вспоминала, как невнимательна я была порою к своим знакомым и родственникам, перенесшим личные трагедии, как мало я с ними говорила на эти темы, такие сокровенные и болезненные. Одна из пострадавших пишет о смерти брата или сестры. «Я стала думать о скорби брата или сестры как об «уцененной» скорби. … Люди волнуются о скорбящих родителях и обращают очень мало внимания на горюющих братьев или сестер. Моя «любимая» цитата касательно этого: «позаботься о своих родителях». Я хотела бы знать, кому положено позаботиться обо мне, но не могла это спросить.Скорбь по сестре или брату может отличаться от скорби родителей о потере ребенка, но нельзя ее недооценивать. Людям надо понять, что очевидна боль, которую чувствуют родители, потерявшие ребенка, но сильна также боль сестры или брата, потерявших невосполнимого друга. …Потеря сестры или брата – это часто первый их опыт, касающийся смерти молодого человека. Молодые люди думают, что они будут жить вечно». (80)
Ей вторит Элизабет Де Вита-Рэберн, автор книги, написавшей о своем брате, умершим мальчиком от тяжелой болезни. «…мне трудно понять, почему потеря брата или сестры долгое время считалась менее значительной, чем другие утраты. Только за последние двадцать лет она была признана как травма, приближающаяся к потере родителя или ребенка. Все еще, несмотря на усилия некоторых экспертов, многие из которых сами потеряли сестру или брата, и это их побудило проводить исследования, чтоб ответить на собственные вопросы, эта идея не принята всецело. Хотя приблизительно 25% американцев потеряли сестру или брата, эта потеря находится в тени потери родителями их ребенка. Когда умирает взрослый человек, эта утрата находится в тени утрат, выпавших на долю супруга или супруги и детей умершего…. Когда спрашивали о моем брате, руководствуясь самыми хорошими намерениями, соболезнующий качал головой и говорил: «Как это должно быть ужасно для твоих родителей». (81)
Когда умер брат Элизабет, она была девочкой и старалась вести себя хорошо, чтобы не огорчать родителей, но на самом деле у нее были серьезные проблемы, которые она от всех скрывала. Элизабет как бы «заморозила» свое горе, поскольку никто из окружающих не замечал, как она страдает, и она сама не замечала, как запрятала все свои глубокие чувства к брату и память о нем в «шкаф» и продолжала паковать этот «шкаф» до тех пор, пока он уже не вмещал содержимое и буквально трещал по швам от напора. Тогда-то Элизабет начала встречаться с психотерапевтом и медленно, но верно смогла добраться до корней своего тяжелого внутреннего состояния и обнаружить, что причина этому – то, что она не «отгоревала» смерть своего брата, что окружающие не видели в ней человека, у которого огромная утрата, и что это непризнание значимости утраты повлияло опосредованно на нее и она закрывала глаза на то, как глубоко затронула ее трагедия семьи. Начался тяжелый и мучительный процесс исцеления, результатом которого стала книга, отрывок из которой я привела выше.Как объяснить самоубийство детям? Можно сказать им, что человек был болен, у него была умственная болезнь, из-за которой он не захотел жить. Не надо думать, что, скрывая от детей происшедшее, мы их «оберегаем». Дети чувствуют ложь и фальшь, и нельзя их обманывать. Нужно только дать им понять, что их близкий не был плохим человеком, но его выбор был плохим. Еще раз подчеркну, что мы можем говорить о выборе здесь не в полном смысле. Рациональный выбор и поиск альтернатив возможен для здорового ума. Суицидальные же личности находятся в таком состоянии, что не видят альтернатив своему страшному решению. Это не значит, что альтернатив не существует. Пока человек жив, есть надежда. С его смертью – конец всяким надеждам.
Это мы ясно почувствовали на примере моего брата. Как мы мечтали, что у него будет семья, что он будет работать, обретет покой и достаток, будет иметь собственное жилье. Родители представляли, как он будет разъезжать на собственной машине или откроет свой бизнес. Они были готовы ему всячески помочь в этом и с ним несколько раз на эти темы говорили. С его смертью все надежды оборвались…
Невозможно передать горе моих родителей. Моя мама замкнулась и буквально не хотела никого видеть, мой папа, такой жизнелюбивый и жизнерадостный, тоже изменился и горевал по-своему. Мама моя, у которой предстояло в мае 2004 г. 70-летие, сказала, что отмечать его не будет и, действительно, мы не отметили этот день, только близкие поздравили маму, а я подарила ей кольцо с черным камнем. И по сей день мама отказывается ходить на празднования и юбилеи, которые устраивают друзья и знакомые моих родителей. А папа не хочет ходить без нее… Если те, кто хотят покончить с собой, хоть на минуту думают, что их уход будет облегчением для их родных и все будет лучше без них, то они заблуждаются и ничего не может быть дальше от истины. Как бы ни было тяжело с близкими людьми, у которых проблемы, без них хуже в неизмеримое число раз. Рушится привычный мир, зачастую даже рушатся семьи, не в силах справиться с грузом вины и взаимных обвинений, остаются разбитые сердца под обломками кораблекрушения…
Принятие: мифы и факты
«Мы ничего не можем изменить», «Все в руках Божьих». В конечном счете, все мы приходим к этому, но через какие муки? Как сказала Айрис Болтон, приходит «понимание, что вы никогда не будете теми же, но Ваша жизнь будет продолжаться, а с нею поиск смысла и цели». (82)
Джеффри Джэксон утверждает, что (83) принятие того, что произошло, сходно с процессом отделения мифов от фактов. Вот несколько примеров, которые он приводит.
МИФ, который мы должны отвергнуть-ФАКТ, который мы должны принять
Это моя вина, что случилось или… Это вина врача, супруга, родителей, и т.д. – Единственный человек, который несет ответственность за происшедшее – это сама жертва.
Если бы я смог или смогла остановить эту попытку, все было бы хорошо – У меня нет возможности узнать, что случилось, если бы все произошло по-другому. Многие пытаются покончить с собой, несмотря на неоднократные попытки их спасти, даже находясь под присмотром опытных врачей.
Тот, кто погиб, – ужасный человек, так как он совершил такое. – Человек, которого я потерял или потеряла, вероятно, страдал от эмоционального заболевания.
Человек, который погиб, был святым и не мог сделать ничего дурного. – Тот, кого мы потеряли, сделал трагический выбор закончить свою жизнь.
Я бы мог или могла спасти его. – Я только человек и не в состоянии контролировать события вокруг меня.
Я никогда не смогу быть счастливой. – Моя жизнь навсегда переменится из-за этой потери, но моя жизнь будет продолжаться.
Я знаю, что окружающие думают обо мне – Часто близких людей самоубийц стигматизируют, но не надо проецировать свои негативные мысли на окружающих
Мне хочется привести отрывок из письма товарища Вадика, написанного недавно, когда прошло уже почти пять лет со дня смерти моего брата.Все наши родные, близкие, друзья – они рядом с нами, Лиля.
Ведь поэтому мы ходим к ним на кладбище, вспоминаем их, встречаясь вместе: «Вадик сказал», «А помнишь…». Эти воспоминания не надоедают и не кончаются. Для меня, если раньше Вадик уехал далеко в Америку и поговорить можно было только по телефону, – теперь он просто где-то дальше. А поговорить с ним можно, тихо напившись одному дома, или ударившись в воспоминания с боевыми товарищами… Виталик всегда – по нему видно – очень переживает, но молчит, молчит тяжело, а выпив, кричит, машет руками: «Почему он не приехал сюда?!»…Ну, не приехал он, рано или поздно, приедем мы к нему… Но никак не укладывается, что так могло подействовать на Вадика – ведь он совсем не слаб, сколько всего бывало тяжёлого, грустного, обидного…
Ведь как-то вылезали, забывалось, отвлекалось… М.б., одиночество? М.б., нелады с Харьковом…Тима говорил о попытке само…, но не верится, ну не укладывается. И в письмах его ничего не чувствовалось… Я, приезжая в Покров на кладбище, разговариваю с мамой, с Геной, и верится, что они слышат и мы не остались одни… Потому что там каждую весну распускаются новые цветы. Когда бываю один, разговариваю с Вадиком – ведь они разговаривают с нами, когда снятся нам?
К оглавлению>> Предисловие>> Следующая глава>>
Мальчик с мечом деревянным
Рассказ сестры пережившей самоубийство брата
Лиана Алавердова ©