Борис Левит-Броун поделился с журналом “Популярная психологиЯ” своим рассказом. Ялта, отель, Она, горничные, превращающиеся в осетров, бьющихся на полу. А потом рыбы обратно превращаются в горничных с разбитыми или стёртыми до крови коленками
http://www.popsy.ru/images_7/son_l.jpg,http://www.popsy.ru/images_7/son2.jpg
Борис Левит-Броун. Рассказ
Вечера в нашей кухне.
Снаружи – минус 18.
А ты себе кури около Её снов…
Её сна, размытого туманами побережья.
Вечная Ялта.
Массандровская тишь.
Линялый пароход любимой гостиницы, которая всегда сулит одно и то же – тишину, удобства, кукольно прекрасные дни.
Мы приехали вдвоем на свидание с собственными иллюзиями, причалили к Богу, ибо Бог – это вера, а вера – это способность увлечься тем, чего не может быть.
Вежливые ступени, обрамленные швейцарами, вежливый холл и стойка портье, вежливый английский язык табличек. Мы попросили наш обычный номер… Её обычный номер, потому что я, в сущности, был нуворишем и в этой гостинице, и в Её жизни.
Несколько разбитым от постоянного употребления, но тоже вежливым голоском, нам ответила девушка в форме.
– Не хотите попробовать Версаль?
Удивление заслонилось ожиданием, пока она вела нас через длинный гостиничный двор. Обогнув здание, мы сразу увидели его.
Ничего французского.
Скорее – большая резиновая лодка, наброшенная на низкие откосы и нависавшая над отлившимся от берегов морем. Бетонное нечто, в два этажа высотой, почти касалось вод и ничем, кроме видимой ненадежности не радовало глаз. Идти пришлось довольно далеко и это досадовало.
Вблизи оно было большим и неожиданно изящным.
Внутрь обдавал тишиной и, как ни странно, Версалем.
Мы поднялись на искристую веранду, в спине которой спокойно ожидали две прикрытые двери с номерами 201 и 202.
– Сюда, пожалуйста!
Дверь 202 посторонилась, пропуская Её и меня в золотую ослепь ялтинского полдня, мирно дремавшего на стенах, потолке и мягкой мебели доброго номера, которому недоставало стен от нахальства крымского солнца. Разинутость окон была совершенно беззубая, и беззащитным показалось мне лицо чемпиона: расплющенный нос, мохнатые брови
и резкое появление лба на смену затылку, когда он поднял голову, открывая пространство еще в одной глубине, в глубине своих карих лучистых глаз. Чемпион мира по шахматам 1987 года истратил лишь несколько секунд на просчитывание комбинации неловкого молчания:
– А, вы уже… а, это Вы?
– Да, это мы! – был ответный ход настоящего мужчины. Пусть будет и за мной хоть одна дебютная удача.
– Как раз, собираюсь переселяться, – извинился он, – здесь невозможно, заливает балкон.
Я поднял брови, покровительственно извиняя его неловкость, а Она подошла к балкону и распахнула Ялту прямо в номер. Полдень переменил позу в креслах и снова закемарил в один глаз. Мраморный балкон без перил ритмично одевался и раздевался морской пеной, волны покрупнее изредка нахлобучивали друг на друга дополнительные овчины. Море приседало прямо напротив, то выставляя, то пряча сизую безволосую макушку. Она стояла по икры в воде и целовалась с огромными осетрами, которые прыгали как дрессированные болонки по всему балкону, резали ветер сабельным блеском, размахивали усами и тыкались острыми носами в Её круглый. Одного из них Она попыталась подхватить под жабры, но он заерзал у Неё в руках нетерпеливо и досадливо, а потом шлепнулся в воду, ругнувшись брызгами. Она стояла, одичавшая от морской болезни, желтая от тепла и синяя от размокшей одежды. Вся сцена напоминала свежевымытый графин.
Вдруг балкон утомился осетровым сиганьем, сделал нетерпеливый жест, и море слизнуло их в суетливом порыве скромности.
Волна-уборщица тут же смыла веселый запах рыбы.
Изобразило штиль, и истощенный бриз начертал своим опавшим фаллосом приглашение к несчастью.
Представления о времени размокли. Она ушла в ванну искать полотенце, чемпион пошел за Ней.
Я знал – зачем, и мне было жаль его чемпионского достоинства, хотя краем затылка я сознавал, что живой человек, а не просто настоящий мужчина, едва ли думает сейчас
о трудностях невыигрышной ситуации.
Две длинноногие и законченно сновиденческие горничные (почему две?) под руки вывели меня на балкон, и, разбежавшись в стороны, стали подпрыгивать и падать на мрамор. Они явно подражали недавним осетрам, только воды на балконе было теперь лишь по щиколотку, и удары тел ничем не смягчало. Вымученные улыбки женщин, их разбитые колени и красные пятна на халатах, постепенно напитывавших влагу, производили во мне возбуждение и грусть. Я почти не был озабочен ловлей мокрых грудей, мелькавших
в нарастающей распахнутости. В меня брызгало осколками пуговиц, и хотя падения на мрамор у моих туфель становились все настойчивее, я старался не слушать тупых ритмичных ударов, а лишь силился разобрать разговор, происходивший в это время в номере.
Чемпион держал Её плечи в ладонях и говорил вещи, едва доступные моему слуху. Она стояла вполоборота ко мне, и, неудобно вывернув шею, через плечо глядела на меня из полумрака, в котором досыпал ялтинский полдень. Её глаза означали, что ничего из того, что он предлагает Ей, Она не хочет, что даже в эту минуту, когда живой человек суёт Ей наспех собранный чемодан своей жизни, Она интересуется лишь розовой водой вокруг моих туфель. Её лицо было подмостками нетерпения, на которых разыгрывалась драма желания. Её губы были полуоткрытым требованием оставить Её наедине с Её рабством, которое она ненавидела, с Её равнодушным рабовладельцем, которого она обожала,
с единственной мечтой быть распластанной и затопленной как балкон без перил.
Море снова показало макушку и стало приседать за кромкой.
Разбитые в кровь девочки запахнули мокрые халаты на изувеченных телах и тихо проскользнули к выходу.
Полдень еще раз поменял позу и, не просыпаясь, пошел на убыль.
Портье проводила чемпиона в его новый номер: «Сюда, пожалуйста!».
На балконе уже снова возился прибой.
Я прикрыл за собой двери и переоделся в сухое.
Через несколько минут горничная с забинтованными коленями принесла целую стопку полотенец и развесила их в ванной. Когда она собирала с пола грязные – я заметил в распахе уже нового сухого халата, вздувшийся и посиневший сосок.
Странно, как это она умудрилась удариться грудью?
Еще через несколько минут я вступил в свои рабовладельческие права. Когда я любил Её, во мне было два желания – войти как можно глубже и там, в глубине, пожалеть.
Через час я проснулся от глухих ударов в балконную дверь.
Она спала, сломленная непосильным благом перенесенной любви.
Она казалась вдавленной в подушку.
Я снова услышал удар и дребезжание стекла, приподнял голову и увидел, как высоко в окне прыгнул черноусый осётр.
1988 г.