Лев Усыскин – питерский автор, поделился с Популярной психологией своим рассказом “Татуировка”. Пауки и Мартини, датируется рассказ маем 1997 г.
Лев Усыскин, рассказ
Встреченные лукавым хозяином, мягким пленом отекают вельветовые гости, дрёма бессмысленности блёстками оседает на их лица, словно праздничное конфетти.
Они пришли — вельветовые гости — разбрелись лениво, нетвёрдо, сочетаясь эфемерными, сиюминутными коллизиями — недолгими, в несколько слов:
— Серёжа, Серёженька… подойди сюда на минуточку… я тебе только одну вещь скажу, ну подойди же!..
Что-то в воздухе: сгущаясь, он наплывает волнами, преломляя свет — рефракция безразличного отдыха. Соскальзывает в бокал полоской бриллиантового мартини.
Где-то, за пеленой разговоров, чудится движение стрелки времени вспять.
…
Чары хозяина неотразимы: он проворен и мягок, он всезрящ и ненастойчив. Его рука на моем плече — поводырём ступает меж гуттаперчевых рифов тысячеглавого разговора.
— Познакомьтесь, это Фёдор-Заступник. Он приехал к нам из Риги.
Аккуратный воротничок рубашки венчает добротный свитер. Сутул. Левой кистью опёрся о подоконник.
— … прошлой осенью. Мастерская недалеко от Фридрихштрассе, в самом центре…
Легко обретаемая нить штопает висячий мост через реку тщеславной беседы.
— Я тебе так скажу — раз, в девяносто третьем, кажется, мы у Шабановых в Москве… выпили что-то, потом травой обкурились до одури…
к утру выползли проветриться, уже когда автобусы пошли… кое-кто по домам отправился, кое-кто нет — так вот, стою я на автобусной остановке, спиной на неё опёрся и на дорогу гляжу, на асфальт… а грязно было, помню, только что дождь прошел… ага, смотрю, значит, дорогу эту грязную животное переходит — длинное такое, то ли такса, то ли крыса — а только на шести ногах… вот, а я значит смотрю на него и даже не удивился — конечно же, раз такое длинное, само собой чтобы пузом по земле не волочь… понятное дело, шесть ног необходимо… а как же иначе!..
Нераскуренная сигарета шпагой в пальцах его.
— Познакомься с Аннушкой, Петя. Она чудесная.
Еще мартини.
— Петя, Петя, где ты был в прошлую субботу? Мы так… Послушай, Петя, мы тут обсуждали одну вещь…
И еще мартини. Полынью прорастает мозг, мягкий, податливо внимающий.
— … видишь ли, Петя, Аннушка —она была недавно в Дании… в гостях у одного человека… и ей там сделали татуировку…
Татуировку? Нагое тело на низкой кушетке, яркий свет десятка вмонти-рованных заподлицо спотов фокусируется на покорной всему коже, оставляя в полумраке выбеленный лаконизм подвальной студии.
Хозяин — сухощавый, жилистый, безжалостно-равнодушные черты лица его словно бы из дерева…
— … и, понимаешь, никто не видел её… никто из нас, Петя, да…
Новизна глаз дорогими ёлочными украшениями.
— У тебя правда татуировка?
Кивок головы, кивок глаз, кивок ресниц.
— Где же именно?
Она венчает непродолжительной паузой.
— Нет, ну где же? Мне интересно, правда…
— Отгадай, отгадай где…
— Да, где…
— Где, отгадай, правда…
— Где же, где… На каком месте?
— Вот здесь.
Она поворачивается ко мне спиной, показывая рукой на свой задик.
Ладонь лодочкой переходит в кулак.
— … представляешь — Никита жил с ней неделю и не видел… говорит, было темно… правда, Аннушка?..
— Да, он НЕ любопытный… мужчины НЕ любопытны…
Я любопытный. Отсебятина. Оттебятина. Отменятина. Отъеготина – Отъеётина. Ослятина. Козлятина-антрекотина. Я не мужчина.
… последняя попытка противостоять давлению воздушных потоков…
— Слева или справа?..
— Слева, конечно… вот тут… и вот сюда заходит даже…
Она, правда, чудесная. Аннушка. Ее татуировка прожигает ткань. Зачем?
— Зачем ты это сделала, Аннушка?
Вопрос непривычен ей.
— Так надо… для секса… чтобы лучше… так…
— Но ведь Никита…
— Он НЕлюбопытный…
Что бы это было?.. что-нибудь восточное — цветы и птицы… переплетение красных и синих изломанных ветвей, и в них запутались иволги… что ж…
— Кто ещё хочет мартини?
Что ж… чары восторженного тела — ускользающий вечности наперекор…
— Руслан, прихвати там ещё… на кухне четыре бутылки…
Для секса… конечно же…
«Когда я вхожу в тебя… мой член… превращается… в розовый куст… большой…… колючий… с набухшими алыми бутонами… он разрастается… и, разрастаясь, проникает в каждый уголок твоего тела… пронизывая всё и вплетаясь танцем восковых шелестящих листьев… бутоны алые набухают, и, набухая, распускаются… наполняя всю тебя чем-то богатым, бархатным, сладким — навеки…»
Мартини сбивает с толку. Боковое зрение довлеет нам — расплачиваться и подымать шум не с руки.
— Расскажи, Аннушка, расскажи нам, что же там, право…
— Нет.
— Но почему же, Аннушка?
— Это не рассказывают. Это отгадывают или смотрят, если нельзя отгадать.
— Но ведь мы… нам… хотя бы намек!.. хотя бы несколько путеводных нитей — какого рода сюжет, цвета, или, может быть, какие-то элементы, не составляющие целого… в самом деле…
— Нет. Не просите. Нет.
Отчаявшись, они отходят, охваченные истомой полыни. Мебель растворяет их, звуки сплетают их в односложность беспечного бытия.
Никто не вторит нам теперь — нас лишь двое друг перед другом, и что-то склоняется ко мне, разгораясь, обретает контур и нерв, рассекая чуждое, забывая о несущественном:
— Видишь ли, Аннушка… Время, отпущенное на бессмертие, диктует свои законы — мы не можем пренебрегать доступным, поскольку тогда мы лишим себя невозможного… всякая тайна имеет адресата и потому только стремится к упрощению бытия… всякая тайна балансирует на грани обмана — одно неосторожное движение, взгляд, вскрик… однако мы вольны делать всё, что от нас зависит, не так ли?..
Она стоит здесь, будто оживший в вазе срезанный по весне тополиный побег…
— Правда, Аннушка, похож ли я на запутавшегося в кроссвордах истории?.. или на обретшего ревматизм под солнцем нескромных софитов?.. мне ли задерживать шаг,
замирая?.. Взгляни на меня — отгадать ли мне рисунок и цвет?..
— Ты хочешь видеть его?
— Да.
Да. Я хочу. Да. Мы движемся друг за другом, отшатываясь от расслабленных тел, вновь обретая устойчивость в бесконечных коридорах, где царствует голос и сигаретный дым.
Дверь в ванную едва приоткрыта —щелчок выключателя даёт помещению глубину, извлекая из недр её молчаливую устойчивость водяных труб, глухую белизну кафеля, перечёркнутую разнобоем цветастых полотенец. Мы входим. Я запираю за собой дверь.
Тишина врывается обволакивающим ожиданием: медленно, словно бы воле её вопреки, соскальзывает на пол черная юбка бесформенным ненужным чехлом, потом, мгновение помедлив, длинные пальцы, почти не изгибаясь в суставах, скатывают в жгут белоснежный кружевной шёлк белья…
… Это паук. Восьмилапый волосатый сильный паук, облюбовавший левую ягодицу. Две членистые ноги его простираются на бедро слева; красные волоски на синем хитиновом теле сочатся радостью обладания…
Что это? Притяжение снов? Или бремя неисполнимого предназначения?
— У тебя попка как у девочки…
Она оборачивается. Её ресницы колышутся теперь в мозгу моём волосками паучьих лап.
— Я хочу… дотронуться до него, Аннушка…
Минутное электричество срывается, словно школьный звонок.
— Если только тебе нравится, ты можешь. Да.
… В некотором царстве, в некотором государстве мартини подходило к концу. Уже исчезли некоторые гости. Уже усталые глаза, с болью вращаясь в своих орбитах, с трудом
выхватывали из сузившегося пространства комнат неприкаянно-грузные тела.
— Послушай, Петя… Эта татуировка у Аннушки… я видел, как вы уходили…
— Да…
— Так вот, все же скажи мне… скажи мне честно, как на духу, всё равно как в церкви — терапевту…
Он волнуется, нервничает.
— Понимаешь — мне нужно знать точно… это долго рассказывать, но поверь — ведь ты же мне друг… поверь мне один — единственный раз…
Я чувствую спиной деревянное ребро подоконника. Сказать? Не сказать? Его лицо перекошено — ему действительно нужно… Ему, а не мне.
— Так что же там, Петя?
Я гляжу на его начищенные ботинки.
— Почти ничего. Там розовый куст – сине-красные переплетения изломанных колючих ветвей, причудливое,
необъяснимое — не то венок, не то орнамент — и в углах этих безумных изломов то и дело щебечут радостные иволги…